суббота, 3 октября 2015 г.

Последний единственный друг... (С. Есенин и А. Кусиков)

"Пой же, пой.
На проклятой гитаре,
Пальцы пляшут твои в полукруг,
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Пой, Сандро! Навевай мне снова
Нашу прежнюю, буйную рань…"
Эти строки Сергей Есенин посвятил Александру Кусикову – Сандро, поэту-имажинисту, своему другу и нашему земляку«Никогда я не встречал человека, так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин» – вспоминал Сандро. У них было много общего. «Милый Сандро», «Душа моя», «Последний единственный друг» называл его Есенин….
С. Есение и А. Кусиков

Александр Кусиков познакомился Сергеем Есениным в конце 1917 г. В 1921 г. вместе с Есениным выпустил сборник «Звездный бык». Есенин в первой публикации посвятил Кусикову цикл «Москва кабацкая» (1924) и стихотворение «Душа грустит о небесах…» (1919).

Второе издание вышло уже без этого посвящения, но английский ученый-литературовед Г. Маквей считал, что: «…именно гитара Кусикова фигурирует в одном из самых безнадежных по тону «кабацких» стихотворений Есенина»:
                                                          * * *
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь – зараза,
Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну,
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.

Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.

Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь – простыня да кровать.
Наша жизнь – поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их …
Не умру я, мой друг, никогда.
Вспоминая об обстоятельствах создания этих стихов в Берлине, А. Кусиков писал: «Были у Горького. Сережа читал, Горький плакал. А вскоре, после долгих бесед в ночи, под гитару мою, писал «Москву кабацкую»… (Есенин, С. Собр. соч. : в 3 т. Т. 1. – М. : Правда, 1977. – С. 422).
 Кусиков посвятил Есенину стихотворение «Кудри день. – Это ты в гранях города гость…» (1919), а также написал о нем воспоминания «Только раз ведь живем мы, только раз…» : памяти Есенина.
Кудри день. – Это ты в гранях города гость,
Сын полей хлебородной тиши.
Я люблю твоих дум черноземную горсть,
Золотые колосья души.

Я люблю твои лапти сплетенных стихов,
Деревенскую грусть ресниц.
Мне в оковах асфальта с тобою легко
Среди бледных, раздавленных лиц.

Вот и день, как вчерашний, больней и больней,
Скалясь, горлом фабричным хрипит.
О, какими молитвами выцветших дней
Мне страданья свои искупить?

Если сердцу вершинному в муках звонков
Полюбились равнины твои,
Где-то там, по горам, далеко, далеко
Тари звонкий печаль раздвоит.
Кусиков неоднократно встречался с Есениным в Берлине и Париже. М. Горький, вспоминая о встречах с Есениным в Берлине, называл А. Кусикова «весьма развязным молодым человеком» (Воспоминания. Т. 2. С. 6), Н. В. Крандиевская-Толстая видела в Кусикове «кабацкого человека в черкеске, с гитарой» (Воспоминания. Т. 2. С. 15).
А вот забавные воспоминания поэта-имажиниста В. Шершеневича об отношениях друзей:
В. Шершеневич и А. Кусиков

«КУСИКОВ И ЕСЕНИН
[…] Мы с Мариенгофом были плохими издателями. Практически издавали Кусиков и Есенин. Оба они это дело знали и любили, и чем труднее было издавать, тем больше азартного желания рождалось в них. Типографии, где они издают, и места, где они покупают бумагу, они всегда таили друг от друга.
– Сандро! Ты выпускаешь сборник?
– Нет, Сереженька, еще материала не собрал.
– Врешь! Знаю, что собрал. Вадим тебе дал то-то, Ивнев то-то, у Толи просил то-то. Ну зачем врешь? Скажи прямо, как я тебе говорю. Вот я уже печатаю.
– А где, Сережа?
– Нашел одну типографию на Арбате. Только никому не говори. А то Анатолию или Вадиму скажешь, они и разболтают.
– Никому не скажу. А где на Арбате?
– В Мерзляковском переулке. А ты где думаешь печатать?
– На Маросейке. Знаешь, маленькая книгопечатная во дворе. Только, Сережа, ни гу-гу! А то, сам знаешь, как можно влипнуть.
Есенин хитрит с улыбочкой, по-рязански. Сандро – с нарочитой любезностью, по-кавказски.
На другой день Сандро ведет подводу в типографию в Камергерском переулке, чтоб вывезти готовые книги. Со двора на извозчике Сережа вывозит из той же типографии уже отпечатанную книгу, Арбат и Маросейка встретились в Камергерском. Рязань перехитрила Армавир.
Я помню, что мы с Толей всегда хохотали, поглядывая, как два поэта пытаются обмануть друг друга, причем было совершенно непонятно: зачем они это делают? Никакой вражды они не испытывали. Это просто был спорт».
А.Кусиков, А. Мариенгоф и С. Есенин

…Начало 1923 года. Сергей Есенин и Айседора Дункан пребывают в Америке: он знакомится с городами и страной "желтого дышала", восхищается, негодует, очаровывается и проклинает Изадору, зазвавшую его погастролировать в заокеанских (для Есенина) американских штатах. 
А. Дункан и С. Есенин
Читает стихи перед русскоязычной аудиторией, скандалит с местной полицией, пишет письма в Россию, в Рязань, в Париж своим близким и друзьям, коллегам по поэтическому цеху. Летит из Нью-Иорка послание и Александру Кусикову, который к тому времени покинул родную Россию и обосновался во Франции. В письме весь Есенин, его тогдашнее настроение, его отношение к Америке, его тягостное восприятие Советской России и ощущение своей творческой и личной судьбы.
А. Б. КУСИКОВУ
7 февраля 1923 г. Атлантический океан
Милый Сандро!
Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоем с Изадорой. Ветлугин остался в Америке. Хочет пытать судьбу по своим «Запискам», подражая человеку с коронковыми зубами.
Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской.
Вот что, душа моя! Слышал я, что ты был в Москве. Мне оч<ень> бы хотелось знать кой-что о моих делах. Толя мне писал, что Кожеб<аткин> и Айзенш<тат> из магазина выбыли. Мне интересно, на каком полозу теперь в нем я, ибо об этом в письме он по рассеянности забыл сообщить.
Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
Теперь, когда от революции остались только х.. да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь – теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про ТЁтку. Пришли мне, душа моя, лучше, что привез из Москвы нового... И в письме опиши все. Только гадостей, которые говорят обо мне, не пиши. Запиши их лучше у себя «на стенке над кроватью». Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно.
Твой Сергей.
Paris Rue de La Pompe 103
(сто три)
Атлантический океан.
7 февраля 1923.
Свыше сорока лет А. Кусиков не стремился публиковать есенинское письмо. Лишь утром 8 января 1968 г. в Париже он позволил английскому исследователю Г. Маквею снять с него копию с сохранением пунктуации и орфографии Есенина.
  … В последствии Кусиков неоднократно обращался к творчеству Есенина. В некрологе «Неужели это случилось?», опубликованном в газете «Парижский вестник» (1925, 30 дек.), А. Кусиков называл Есенина «первой своей любовью» и вспоминал, как писался цикл «Москва кабацкая» после долгих бесед в ночи, под гитару Сандро, как дружески называл его Есенин…

Список литературы:
Есенин, С. Москва кабацкая : цикл стихотворений : с посвящ. «А. Кусикову» // Есенин, С. Стихи скандалиста : сборник / С. Есенин. – Берлин, 1923. – В последующих изданиях посвящение «А. Кусикову» было снято.
Есенин, С. «Пой же, пой. На проклятой гитаре…» : стихотворение // Собр. соч. : в 6 т. Т. 1 : Стихотворения. – М. : Худож. лит., 1977. – С. 198-199.
Пень и конь: поэзия Александра Кусикова // Русский имажинизм : сборник. – М., 2005. – С. 196, 476).
Шершеневич, Вадим. Великолепный очевидец : поэтические воспоминания 1910-1925 гг. / В. Г. Шершеневич // В мире книг. – 1987. – № 11. – С. 57-64. – (Неизданная книга). – Из содерж.: Имажинисты ; Сандро ; «ЧИХИ-ПИХИ» ; Есенин ; Кусиков и Есенин ; Роспись Страстного ; Улицы ; Два союза ; Книжная лавка ; Как мы издавались ; Конец имажинизма.

...Сегодня, в день рождения поэта, Армавирочка публикует статью Александра Кусикова посвященную памяти Есенина, своего друга…
Александр Кусиков
«ТОЛЬКО РАЗ ВЕДЬ ЖИВЕМ МЫ, ТОЛЬКО РАЗ…»

Памяти Есенина
Все тот же спокойный и безразличный газетный шрифт, с каждым днем все спокойнее и безразличнее растягивается в черную гармонику:
Самоубийство Есенина. — Смерть Есенина. — Похороны Есенина.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?

Но больше никогда, никто не увидит голубые васильки его глаз, голубое золото кудрей его.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось… еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Немногие поймут сложную душевную трагедию Есенина, трагедию последних пяти лет, которая так безжалостно и, на первый взгляд, так неожиданно завершилась.
Гадают друзья, гадают враги.
Но самое отвратительное, что в этом гадании пытается принять участие и гнуснейшая в мире эмигрантская пресса русской белогвардейщины. Филипповые литераторы из «Русского времени» «разгадывают», конечно, первыми: «результат советского режима», «продукт всемирной революции», «так и следует», «дыра, яма»… и прочее.
И невольно вспоминаешь, прочитывая эти «передовицы», насыщенные злобой, бессознательной и жестокой, злобой гнилой, первую статью об убитом Лермонтове: «Собаке собачья смерть».
Горько за русского писателя, за русскую культуру стыдно.
Еще не приспело говорить об Есенине в целом. Мне — особенно. О поэте? Но наша долгая, почти неразрывная дружба заслоняет пока все, кроме личного. Еще предо мною, во сне и наяву, не один из самых талантливых русских лириков, Сергей Есенин, а Сережа, ласково улыбающийся, Сережа страдающий, Сережа буйный…
Еще боль. Еще немая, тупая тоска. Еще непримиримость.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?..
* * *
Много и долго будут говорить о Есенине. И я напишу о нем не одну страницу. И «формальный метод» со временем приладит себя к его поэзии. Ничего не пропадет. Все отыщется, распределится, оценится.
А сегодня… о другом.
Никогда я не встречал человека, так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая — Смерти.
В шутку, помню я, наставил на него старинный, без курка, со сквозной дырой в дуле, пистолет. Тот самый пистолет, которым мы с ним не раз заколачивали гвозди, кололи орехи. Пистолет, который в лучшем случае служил нам молотком. Побледнел вдруг, передернулся весь. И защищая развернутой ладонью мигающий прищур свой, как бы в ожидании выстрела, скороговоркой заикнулся: «Брось, брось», — и вырывая из рук моих этот молоток, уверял меня, что от таких шуточек немало случаев бывает, и в газетах об этом часто пишут.
Если не ошибаюсь, в июне или июле 1921-го года, в то самое время, когда Есенин дописывал последние две главы «Пугачева», по целому ряду причин он находился в крайне нервном и беспокойном состоянии. Некоторое время ему пришлось провести вместе с моим младшим братом. Брат мой, всегда беспечный и ко всем случаям жизни безразличный, на тревожные вопросы Есенина вместо ответа напевал «ростовские песенки». Одна из них очень нравилась Есенину. И не раз его подавленность расползалась в сияющую улыбку, когда брат ему утешительно баритонил:
Ах, в жизни живем мы только раз,
Когда монета есть у нас,
Думать не годится, завтра что случится,
В жизни живем мы только раз, аз, аз.
Железное спокойствие брата всегда подбодряло Есенина. Он мне часто говорил: «Знаешь, я навсегда полюбил твоего — этого».
А «ростовские песенки» в гениальной обработке Есенина озарили лучшие две главы «Пугачева».
Уже в августе того же года изжижданный жить и жить, Есенин, заглатывая слюну восторга, читал мне… не читал, а разрывался, вопил, цепко хватая на каждом слове напряженно-скрюченными пальцами воздух:
Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
Жалко солнышко мне, жалко месяц,
Жалко тополь над низким окном.
Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную.
Если завтра здесь не будет меня.
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли,
Хоть карманником, хоть золоторотцем,
Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле.
Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в
колодце,
Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
В синее пламя ветер глаза раздул.
Ради Бога, научите меня,
Научите меня, и я что угодно сделаю.
Сделаю, что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду.
Есенин плакал.
* * *
В 1922 году мы встретились с ним за границей. Но Запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, порой слепая, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться. «А, знаешь, здесь, пожалуй, все лучше, больше, грандиознее… Впрочем, нет! — давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют, и плюнуть некуда…»
Из Берлина приехали в Париж. Он уехал в Америку, я остался в Париже. Вскоре я получил от него письмо, датированное 23 февраля 1923 года. Целиком его приводить и не к месту и не время:
«…тоска смертельная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию… Не могу! Ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож, да становись на большую дорогу… Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как матерюсь. Значит, больно и тошно…»
Любовь к России все заметнее и Заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную. Берлин, Париж, Нью-Йорк — затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную», Россию без родины:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут,
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Ах, сегодня так весело россам!
Самогонного спирта — река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Че-ка.
Что-то злое во взорах безумных
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж точится удалью новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Где ж вы те… что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет, таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Запил Есенин. Пребывание за границей сделалось для него невыносимым. Нужно было возвращаться домой. Он уехал.
Мог ли успокоиться Есенин в Москве? Мог ли найти себя? Его не узнали — и он никого не узнал. Все изменилось, а он не мог принять всего, и главное, не мог за всем поспеть.
Ах, милый край. Не тот ты стал, не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний.
После своего возвращения из-за границы, изъездивши всю Россию, Есенин написал много прекрасных поэм, но чуть ли не в каждой из них слышится его оторванность, его неприспособленность к новой жизни.
Есенин пил все больше и больше. Усталость и потерянность стискивали ему горло. Незадолго до самоубийства Есенина умер его друг, поэт Ширяевец. И уже в стихотворении на смерть Ширяевца Есенин предчувствует свою близкую смерть:
Мы теперь уходим понемногу,
В ту страну, где тишь и благодать,
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи.
Ты, земля, и вы, равнин пески.
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть…
Вот сейчас я вспомнил одно из ранних стихотворений Есенина, написанное много лет назад. Задолго до его буйного и бурного периода, задолго до его так называемого «хулиганства», задолго до поездки за границу, и задолго, задолго до его возвращения в Россию. Я не знаю, нужно ли сегодня разгадывать сложнейшую трагедию есенинской души. Не лучше ли вспомнить это раннее стихотворение, которое в будущем многое разъяснит.
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам.
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.
В ночь на 28 декабря, в Ленинграде, в гостинице «Англетер» повесился Есенин.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хоррошие…

«Парижский вестник» 1926 г., 10 января.

4 комментария:

  1. Ирина, очень интересный и необычный материал, откровенный. Спасибо за возможность прочитать его, за ваш пост, выстраданный...
    Одно меня тревожит даже не применительно к Есенину, а вообще к мемуаристике: всегда ли люди, пишущие воспоминания, стараются быть объективными по отношению к объекту публикации, сохранять чувство порядочности и такта, деликатности и понимания? Это очень тонкая грань и очень важная. Ведь потомки будут судить о писателе или поэте по этим воспоминаниям-публикациям.
    Спасибо за Ваш труд, очень интересный пост.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Мирослава, доброе утро! Я думаю, что ВСЕ мемуары субъективны. Мемуарист пишет через призму самого себя и оценивают характеры и события, исходя из собственных представлений. Главное - быть правдивым в изложении фактов. А за поэта всегда говорит его творчество.
      Спасибо за мнение, спасибо за комментарий, рады тебе!!!

      Удалить
  2. Здравствуйте, Ирина Витальевна! Прочла на одном дыхании! Задело до глубины души! Когда-то с такой же жадностью читала "Роман без вранья" Мариенгофа.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Елена, здравствуйте!!! Спасибо за добрый отзыв!!! Обязательно прочту Мариенгофа. Рады, что заглянули!

      Удалить

Вы хотите оставить комментарий, но не знаете, КАК? Очень просто!
- Нажмите на стрелку рядом с окошком Подпись комментария.
- Выберите Имя/URL
- Наберите своё имя, строчку URL можете оставить пустой.
- Нажмите Продолжить
- В окошке комментария напишите то,что хотели
- Нажмите Публикация
Спасибо!