«Король смеха» Аркадий Аверченко

Он был как вихрь. 
Влюбленный в жизнь и солнце, 
Здоровый телом, сильный, молодой,
Он нас пьянил, врываясь к нам в оконце,
И ослеплял, блестя меж нас звездой.
Горя в огне безмерного успеха,
Очаровательно дурачась и шаля,
Он хохотал, и вся страна, как эхо, 
Ликуя, вторила веселью короля.
                              В. В. Князев
    Русский писатель-юморист, драматург, театральный критик Аверченко Аркадий Тимофеевич родился 15 марта (27 марта) 1881 г. в Севастополе в семье купца. Будущий писатель получил домашнее воспитание, так как из-за плохого зрения и слабого здоровья не мог учиться в гимназии.

В пятнадцать лет Аркадий поступил на работу младшим писцом в транспортную контору. В 1900 г. он переехал в Харьков, где в харьковской газете "Южный край" опубликовал свой первый рассказ "Как мне пришлось застраховать жизнь", в котором уже чувствуется его литературный стиль. В 1906 г. писатель становится редактором сатирических журналов "Штык" и «Меч».

В 1907 г. Аверченко переезжает в Петербург и сотрудничает в сатирическом журнале "Стрекоза", позднее преобразованном в "Сатирикон". Затем становится постоянным редактором этого популярного издания. Как отмечал в статье Аверченко и «Сатирикон» (1925 г.) А. И. Куприн, журнал «сразу нашел себя: свое русло, свой тон, свою марку. Читатели же – чуткая середина – необыкновенно быстро открыли его». Именно ориентация на читателя среднего класса, пробужденного революцией и живо интересующегося политикой и литературой, обеспечила «Сатирикону» его огромный успех. Помимо завзятых юмористов, таких, как Петр Потемкин, Саша Черный, Осип Дымов, Аркадий Бухов, к сотрудничеству в журнале Аверченко сумел привлечь Л. Андреева, С. Маршака, А. Куприна, А. Н.Толстого, С. Городецкого и многих других поэтов и прозаиков. Постоянным сотрудником «Сатирикона» и вдохновителем всех журнальных начинаний был сам Аверченко; становлением писателя первой величины была сатириконовская карьера Н. А. Лохвицкой (Тэффи).

В 1910 г. выходят три книги Аверченко, сделавшие его известным всей читающей России: "Веселые устрицы", "Рассказы (юмористические)", книга 1, "Зайчики на стене", книга II. "...их автору суждено стать русским Твеном...", – проницательно заметил В. Полонский. Вышедшие в 1912 г. книги "Круги по воде" и "Рассказы для выздоравливающих" утвердили за автором звание "короля смеха".

В 1913 г. редакция «Сатирикона» раскололась, и «аверченковским» журналом стал «Новый Сатирикон» (1913–1918 гг.). «Сатириконовцы» во главе с Аверченко чрезвычайно дорожили своей благоприобретенной репутацей «независимого журнала, промышляющего смехом», и старались не потакать низменным вкусам, избегая скабрезности, дурацкого шутовства и прямой политической ангажированности (во всех этих смыслах образцовым автором была Тэффи). Политической позицией журнала была подчеркнутая и несколько издевательская нелояльность: позиция очень выгодная в тогдашних условиях почти полного отсутствия цензуры, воспрещавшей лишь прямые призывы к свержению власти, зато позволявшей сколько угодно осмеивать любые ее проявления, в том числе и самое цензуру. Февральскую революцию 1917 г. Аверченко со своим «Новым Сатириконом», разумеется, приветствовал; однако последовавшая за ней разнузданная «демократическая» свистопляска вызывала у него возраставшую настороженность, а октябрьский большевистский переворот был воспринят Аверченко, вместе с подавляющим большинством российской интеллигенции, как чудовищное недоразумение. При этом его веселый абсурд приобрел новый пафос; он стал соответствовать безумию новоучреждаемой действительности и выглядеть как «черный юмор». Впоследствии подобная «гротесковость» обнаруживается у М. Булгакова, М. Зощенко, В. Катаева, И. Ильфа, что свидетельствует не об их ученичестве у Аверченко, а о единонаправленной трансформации юмора в новую эпоху. Эпоха относилась к юмору сурово: в августе 1918 г. «Новый Сатирикон» был запрещен, и Аверченко бежал на белогвардейский Юг, где публиковал в газетах «Приазовский край», «Юг России»  антибольшевистские памфлеты и фельетоны, а в октябре 1920 г. отбыл в Стамбул с одним из последних врангелевских транспортов. В Стамбуле Аверченко, как всегда, совмещал творческую деятельность с организаторской: создав эстрадный театр «Гнездо перелетных птиц», он совершил несколько гастрольных поездок по Европе. В 1922 г. писатель поселился в Праге, где успел написать и опубликовать несколько книг рассказов и пьесу «Игра со смертью», имеющую характер комедийного шоу. Публикуется его книга "Дюжина ножей в спину революции", сборник рассказов: "Дети", "Смешное в страшном", юмористический роман "Шутка мецената" и др. Скончался в Пражской городской больнице 22 января (3 марта н.с.) 1925 г.

Армавирочка

Король смеялся. А потом он загрустил. Когда потерял успех, славу, а главное – родину...

А сколько незабываемых образов нашей огромной и неповторимой разноликой страны создал писатель! Россия… Великие города и прелесть малой глубинки… В сборнике «Чудеса в решете» собраны рассказы писателя о провинции и ее жителях.

 Аверченко по-доброму посмеивается над провинциальными взглядами и нравами. И среди них – сатирический образ армавирца Сельдяева. Типичный провинциал южного городка, простоватый, доверчивый, Сельдяев принимает за чистую монету самые невероятные петербургские истории, но остается к ним равнодушен. Не интересуют его также красоты и достопримечательности Петербурга. Зато наш земляк оживляется, когда речь заходит о его родном Армавире. Свое! Родное! Провинция, словом… И – гордость провинциала за это – СВОЕ!

Словом, читайте и наслаждайтесь!

 

«Приезжий Сельдяев»

Посвящ. Ник. Серг. Шатову.

Я прислушался… Из передней донесся голос моей горничной:

– Барин дома, но очень занят.

Другой голос приветливо согласился.

– Ага… Так, так. Это хорошо. Ну, пусть себе занимается. Я мешать не буду. Доложите, что я хочу его видеть…

– Да барин занят. Пишет.

– Ну, вот и хорошо. Наверное, какую-нибудь забавную вещь пишет. Скажите, что я хочу его видеть…

– Барин сказал, что его отрывать нельзя.

– Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минут. Желает, мол, видеть его Сельдяев. Он меня примет.

– А они сказали, что никого не будут принимать,

– Ну да. Вообще. А я Сельдяев.

Голос у него был кроткий, убедительный, как у человека, который погряз с головой в разных деликатностях.

– Не знаю уж, как и быть.

– Вы только скажите ему, что я из провинции.

Этого он мог бы и не говорить. Весь предыдущий разговор достаточно убедил меня в этом. Я с силой бросил перо на письменный стол, вскочил, выбежал в переднюю и, заложив руки:

– Что?

– Мамочка! – закричал он, умиленный. – Не узнает! Вот смехи-то… Сельдяева не узнал. Да какая же жизнь после этого… Дайте-ка я перво-наперво вас облобызаю.

Он привлек меня к себе, a горничная в это время стаскивала с его плеч шубу. Вышло так, что мы спутались в один странный комок, состоящий из горничной, Сельдяева, шубы его и меня.

– Простите, не узнаю, – пролепетал я, прижимая Сельдяева к сердцу.

– Сельдяева-то? Помните, вы в Армавире у нас читали лекцию, a я зашел приветствовать вас от имени армавирского общества любителей таксомоторной езды. Еще после мы с Гугенбергом и Чихалиным вас на таксомоторе возили, город показывали. Кстати, знаете, Чихалин-то… Кинематограф открывает в Армавире.

– Что вы говорите! – деликатно поразился я. – Это неслыханно! Кто бы мог подумать… Эх, Чихалин, Чихалин… Не выдержала русская душа окружающей беспросветной мглы… Садитесь.

– Сяду. Я ведь вам мешать не буду. У меня только одна просьба: покажите мне ваш Петроград.

Я поглядел на Сельдяева; взглянул на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанет; вторую, все равно, окончить не удастся.

– Пойдем, – сказал я.

– А работа? Вы не беспокойтесь, пишите. Я минуточек пять подождать могу.

– Что вы! Тут работы часа на два.

– Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно?

– Пойдем.

Мы оделись и вышли.

– Вот это Невский проспект, – сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.

Однако, лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье.

– Невский?.. Так, так. Далеко тянется?

– Верст десять!

Я опять искоса взглянул на него.

– Десять? Так. Но это в обе стороны?

«Нет, – подумал я, – улицей его не удивишь. А что ты, голубчик, запоешь, когда увидишь Казанский собор?!»

– Это вот Казанский собор. Каково, а? Хотите внутрь зайти?

– Нет, зачем же, – пожал он плечами. – Собор как собор.

– Ну, не скажите… Колонны-то все таки… Видали, какие?

– Да, серые. Сто штук будет?

– Что вы, – сказал я, и хотел добавить: «меньше» но потом решил ошеломить его.

– Больше! Около трехсот.

– С каждой стороны или в общем?

Я резко повернулся:

– Пойдем.

Желание поразить этого человека пропало во мне. Я вяло водил его за руку и не менее вяло указывал вялым пальцем:

– Исаакиевский собор. Полтораста миллионов обошелся.

Сельдяев значительно поджимал губы и, подняв одну бровь, спрашивал:

– С землей или без земли?

– А это вот Нева. Видите?

Он перегнулся через перила и стал рассматривать реку так, будто бы хотел разглядеть какое-то насекомое, ползущее внизу.

– Это вот Нева и есть?

– Нева. Кажется, что не широка, a на самом деле обман зрения: пять верст!

Никакого изумления не отпечатлелось на его лице.

– Ну, вода-то здесь, говорят, ядовитая, – задумчиво опершись о перила, промямлил он.

– Вода? Страшно ядовитая. На один кубический сантиметр воды четыре миллиарда бактерий. Ежели нападут все вместе, человека растерзать могут.

– Так, так. А эта штучка там торчит — что это такое?

– Где?

– Вот эта. Кривая какая-то.

– Это — Троицкий мост! (Мы стояли от него в ста шагах). Хорошая «штучка»!.. Одна постройка обошлась полтораста милл… (все равно!) миллиардов.

– Все-таки, он металлический?

– А вы какой же хотели?

– Да нет, я так. Мне все равно. Металлический так металлический.

Я призадумался.

– Когда кессоны устанавливали, – около трех тысяч народу погибло. Это был единственный раз, когда он изменил себе, заметив:

– Ну, на такой большой мост неудивительно, – что столько народу пошло.

Я сразу погас, потух, обессилел и побрел, еле перебирая ногами и неохотно влача Сельдяева за руку. Были впереди еще – музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но – что это все Сельдяеву? Я решил не церемониться с ним.

Мы шли по какой-то неизвестной мне узкой улице; я указал на серый двухэтажный дом и значительно сказал:

– Самый знаменитый дом в Петрограде

– А что?

– Здесь Пушкин написал своего «Евгения Онегина».

– Пушкин? – переспросил Сельдяев. – Александр Сергеевич?

– Да.

– Он тут что же… всегда жил или так только… Для «Онегина» поселился?

– Специально для «Онегина». Заплатил за квартиру двадцать тысяч.

Печать холодного равнодушия лежала на каменном лице Сельдяева.

– Вы что же думаете, – сурово спросил я – Что прежние 20 тысяч все равно, что теперешние? Теперь это нужно считать в 50 тысяч!

– Гм… да! А он за «Онегина»-то много получил?

Я бухнул:

– Около трехсот тысяч.

– Ну, тогда, значит, – рассудительно заметил Сельдяев, – ему можно было за квартиру такие деньги платить.

Мы, молча зашагали дальше.

– А вот этот дом – видите? Тут несколько лет тому назад произошла страшная драма: один молодой человек вырезал обитателей четырех квартир.

– Это сколько ж народу?

– Да около так… пятидесяти человек.

Он осмотрел фасад и спросил:

– В один день?

– А то как же?

– Этак, пожалуй, и не успеешь, если без помощников. За что же он их?

– Из мести. Они съели его любимую невесту.

Сельдяев качнул головой.

– Людоеды, что ли?

– Нет!! – отрезал я, дрожа от негодования. – Это был такой клуб, где ради забавы каждый день ели по человеку. И полиция молчала, потому что ей платили около трех миллионов в год.

– Рублей?

– Нет, фунтов стерлингов!!! В фунте — 9 рублей 60 копеек.

– Английские фунты?

– Да! Да!

Он улыбнулся краешком рта.

– Гм! Просвещенные мореплаватели…

– Стойте! Вот дом, который вас позабавит. Здесь помещается питомник полицейских собак. Есть тут одна собака Фриц, которая не только разыскивает преступников, но и допрашивает их.

– Овчарка? – спросил он, оглядев фасад.

– Черт ее знает!! Недавно захожу я сюда, a она сидит за столом и спрашивает какого-то парня:  «Как же вы говорите, что были в тот вечер на Выборгской стороне, когда я нашла ваши следы на лестнице дома Гороховой улицы?» Так парень на колени. «Ваше высокородие! Не велите казнить, велите слово молвить!.. Так точно, повинюсь перед вами».

– Да, да, – сказал Сельдяев, шумно вздыхая, – Читал и я, что где-то в цирке показывали собаку, которая разговаривает; потом кошку… тоже. Показывали… которая разговаривает…

Я погасил искорку ненависти, мелькнувшую у меня в глазах, и сказать, хлопнув его по плечу:

– Так слушайте, что же дальше! Собака, значить, к нему: «А так, ты сознаешься?!» – Так точно. Только вот что, ваше высокородие; так как говорим мы глаз-на-глаз, то разделимся по совести. Я вам бриллиантовые сережки отдам, что украл, a вы меня отпустите…" И кладет перед ней серьги. Собака только плечами пожала: "куда мне они… Ведь всем ювелирам приметы и описание сережек разосланы. Попадусь еще… Есть у тебя рублей пятьдесят наличными — так дай. Тогда черт с тобой, иди куда хочешь". — "Тридцать пять есть!" – "Ну, ладно, давай, да сережки то не здесь сбывай, a где-нибудь в Берлине или Дрездене!" Опустила деньги в карман да прочь со стола.

Сельдяев выслушал меня, и в глазах его мелькнула тень интереса к моему рассказу.

– Да откуда ж у нее карман?

– Карман сюртука. Они ведь одеваются в форменные сюртуки. Шашка. Сапоги. Свисток. Жалованье 11 рублей с полтиной.

Но Сельдяев снова погас. Взял меня под руку и спросил:

– Ну, a что тут у вас, вообще, в Петрограде интересного?

– Вы лучше расскажите, что у вас слышно в Армавире?

Он остановился, обернулся ко мне, и лицо его сразу оживилось.

– Да ведь я вам и забыл сказать: вот будете поражены… Ерыгина помните?

– Не помню.

– Ну, как же. Так можете представить, этот Ерыгин решил ехать в Сибирь! Нашел в Иркутске магазин, который ему передали на выгодных условиях – и переезжать туда… Не чудак ли?.. Что вы на это скажете?!

И он залился закатистым смехом.

– Господи Иисусе! Кто бы мог подумать! – воскликнул я и вслед за ним залился смехом.

Как это часто бывает, смеялись мы по разным поводам.

    Аверченко А. Т. Чудеса в решете. Рассказы. – Петроград : Издание журнала «Новый Сатирикон», 1918.